Девятый [сборник] - Павел Григорьевич Кренев

маленько, хоть чего-нибудь поделать на стройке. Уже ночью пришаркивал босыми ногами к кровати, стягивал с себя одежду и тыкался лицом в подушку.

В восемь утра опять на работе. И так много, много дней.

И лишь изредка, в красный вечерок, когда садящееся солнышко окрашивало и облака, и деревню, и строящийся его дом в нежный малиновый цвет, Силантий отрывал себя от работы, бежал к жене, к дочкам, звал их за собой, и они все вчетвером садились рядком на речной бережок, на бревнышко, что под самым их домом, и Силантий говорил:

– Поглядите-ко, деушки вы мои, какой домик-то у нас с вами красивенькой будет.

Он привставал с бревна, очерчивал рукой на земле квадрат и мечтал:

– А вот тут баню построим. Станем в ней париться и прыгать в речку. Купаться будем и ногами дрыгать. Хорошо ведь это дело будет, деушки, а?

– Знамо дело, хорошо, – соглашалась Феклиста и тоже мечтала: – Скорее бы уж, Силантьюшко.

– Ладно-ладно, не у чужих людей всяко живем, и не на улице. Маленько-то можно и подождать.

Хотя, конечно, как мог, торопил он тот момент, когда можно будет перебраться в свое жилище.

Момент этот настал перед самой войной. В конце мая сорок первого Силантий пришел к тетке своей Прасковье Семеновне, пал ей в ноги и сказал хорошие слова:

– Спасибо тебе, тетушка, что приютила ты нас, да обогрела. Век не забудем тебя и твою доброту. Спасла ты нас после беды нашей.

Несчастье то случилось не только у Силантия. В пожар сгорело в деревне девять домов, в том числе и его. Но люди помогли друг другу, и деревня опять отстроилась, опять потекла привычная жизнь.

Прасковья с оханьями, да с причитаниями: «Жили бы да жили с деточками-то, мне ведь веселее с имя», – помогла семье собраться и перенести в новый дом вещи.

А дом Силантий до войны так и не достроил. Не успел.

Он с женой, да малыми детьми жил на летней половине, где была налажена кухня, и комната через перегородку. А переда – большая горница, откуда открывался вид на речку, стояла под общей крышей, но без пола и без потолка. Только висели над передами стропила и потолочные крепкие балки. Да еще были застеклены окна, чтобы не залетал в них снег, не проливал дождь, Да лежали на земле лаги. Была бы у Батагова хотя бы весна, он бы закончил и переда. Но зимой его забрали на фронт. И он так и не нагляделся на речку из своей передней.

Вот теперь, вдали от дома, Силантий просыпался в казарме по ночам и размышлял о том, как же будут выглядеть и горница, и весь дом, когда он закончит строительство. Где он устроит свою маленькую мастерскую? Там будут храниться его топоры, два рубанка и фуганок, уровень, норвежская напарья[1], то да се… Мало ли еще чего прибудет в хозяйстве.

Не успел он закончить и поветь. А как без скотинки, без ввоза для заготовки сена? А где будут висеть его рюжи[2] и сети?

Эх, много еще работы на доме, много…

Особенной заботой висел на душе недошитый карбасок.

Это была мечта не только его военной и суровой молодости, но и его детства. Иметь свою лодочку, ворочать в ней веслами, напирать на волну, испытывать свою молодецкую силу-силушку… Да куда там: полуголодное, безотцовское детство, голодная, вся в нужде юность – тут не до своего карбаска.

Но вот пришла зрелость. Какой-никакой достаток. Старая мечта жила в нем и по ночам, в минуты досуга пульсировала внутри грудины, где-то под горлом и сладко напевала о том, что надо построить лодочку. Причем сделать это самому, своими руками. Просить у кого-то надоело, и Силантий приноровился выставлять снасти «бродком». На пике отлива, в мелкую воду, натягивал на ноги бахилы и тяжелым коем[3] забивал колья в берег, вешал на них стеницу[4], крылья[5], кут[6]. Накатная волна частенько захлестывала верха бахил, и работать приходилось в сапогах, полных холоднющей морской воды. Силантий, чего уж там, с плохо скрываемой завистью поглядывал на мужиков, которые то же самое делали со своих карбасков, да еще и отвешивали в его адрес обидные шуточки.

Батагов понимал: сшить карбас самому – дело ох как непростое. В нем много незаметных со стороны, но на самом деле хитрых тонкостей. И он как бы ненароком, как бы по колхозным надобностям похаживал в лодейную мастерскую и присматривался, что да как? Вроде из пустого интереса выспрашивал у мастеров всякие затейливые штучки.

Все выспросил, все вызнал. Понял: осилит он эту задачу!

Все остальное было делом знаний в работе с инструментом и сноровки. Рядом со своим дровенником смастерил Силантий навес, куда собрал нужный материал. В ближнем лесу вырубил два ладных еловых кренька[7] под носовой и кормовой кили, выставил их под навесом на подпорки. Потом пошла работа по обработке досок, вырубке в килях пазов для крепления в них концов досок, по выравниванию изгиба и приладке друг к другу продольных досок, по изготовлению шпангоутов…

И карбасок свой Силантий Батагов тоже не успел завершить. Осталось-то выровнять верхние доски, да обложить их брусками, да наладить кочетья…[8]

Ну, еще, конечно, надо было выстрогать весла, да такие, чтобы подходили они к карбаску и по длине, и по весу…

Стоит теперь его недошитый карбасок под навесом на пригорке возле моря, накрытый брезентом и ждет своего хозяина.

А хозяин вон на войне застрял.

И еще одну заботушку знал Силантий, которая не завершилась пока и тоже ждет его. Ждет и ждет.

Уже перед уходом на войну поведала ему его ненаглядная Феклистушка, что понесла она опять ребеночка. И на этот раз Силантий не просто догадывался, а уверен был, что растет под сердцем у женушки сыночек его, долгожданный парнишка. Его кровинушка – наследник.

И то, что теперь жена его отяжелевшая мается с двумя маленькими девчонками одна-одинешенька, без мужниного крепкого плеча, бьется над хозяйством, над охапками дров, которые еще надо распилить и наколоть, над тяжелыми ведрами из речной проруби – все это не давало Силантию покоя, выворачивало его наизнанку. Вот от этой беды его отвлекала, да и то ненадолго, только самая неотвязная, самая необходимая забота.

7

– Вон они идут, идут! – закричал ему в ухо свистящим шепотом второй номер Колька Борисов.

Силантий глубинным верным чутьем старого солдата осознавал, что враг все равно пойдет